Л.ПРУДОВСКИЙ. КОЛЛАЖ НА ТЕМУ СУДЬБЫ КОМПОЗИТОРА АЛЕМДАРА КАРАМАНОВА
Алемдару Караманову пятьдесят шесть лет. Он автор девятнадцати симфоний, четырех увертюр, шести концертов...
Но публике он если и известен, то лишь как автор музыки к фильму «Обыкновенный фашизм» и сериалу «Стратегия победы». Между тем профессиональные композиторы и исполнители оценивают его творчество чрезвычайно высоко.
Министерство культуры приобрело практически все, что он написал, однако эта музыка если и исполняется, то разово.
Председатель правления Союза композиторов СССР Т.Н. Хренников всегда старался помочь композитору, но Бюро пропаганды советской музыки так и не выпускает произведения Караманова.
В чем же дело? Нет ли здесь злого умысла? Нет ли модного теперь «недоброжелательства высокого чиновника»?
Алемдар Караманов живет в Симферополе. Живет скудно, если не сказать бедно, тем не менее к властям не обращается — из врожденной деликатности и скромности. Ему кажется, невежливо загружать своей особой занятых людей. Сами же занятые люди — председатель облисполкома и председатель горисполкома, — оказывается, не слышали, что в их городе живет один из крупнейших композиторов нашего времени. Право, можно подумать, что в Симферополе композиторов считают сотнями.
А один ответственный работник сказал мне буквально следующее: «Мы знаем, что в нашем городе живет крупнейший композитор. Знаем, что нуждается, а что мы можем сделать? Вот когда умрет, мы на этом доме установим мемориальную доску»…
Если бы не поддержка московских родственников и — косвенно — Т.Н. Хренникова, Караманов давно умер бы от голода. Просить он не обучен.
Его глаза напоминают птичьи — так доверчив и устремлен в недоступные высоты взгляд. Одевается, как обедневшие дворяне в романах прошлого века, — бедно, но чисто и достойно. Его называют нелюдимым и замкнутым, но, раз доверившись, он открывается до конца. Он — истово верующий православный, хотя в его жилах половина турецкой крови.
Поначалу судьба Караманова складывалась чрезвычайно удачно. В 1961 году в Ленинградском Малом театре оперы и балета был поставлен балет на его музыку «Сильнее любви» — по рассказу Б. Лавренева «Сорок первый» (совместно с Е.П.Крылатовым). Позднее этот балет поставили в Берлине. Но затем произошел срыв. Композитор тяжело заболел. И о нем забыли.
Рассказывать о музыке — пустая затея. Все равно что объяснять слепому красоты заката. Музыку надо слушать, а рассказывать можно о композиторе.
Алемдар Караманов : По Указу 1938 года мой отец стал персоной без гражданства, как лицо, проникшее обманом на территорию СССР, а ведь он перебрался сюда еще задолго до революции, и лишь в 1941 году он вновь стал гражданином СССР. В 1944-м, когда из Крыма выселяли крымских татар, отца увезли в Прокопьевск Казахской ССР и осудили на восемь лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Освободился он лишь в 1953-м, но к нам в Крым ему возвратиться не разрешили. Он так и умер, не повидав нас.
Самое яркое воспоминание тех лет — постоянный голод. Мама работала заведующей библиотекой и получала шестьсот сорок рублей (в старом масштабе цен) — на эти деньги надо было кормить троих детей и больную бабушку. Лет с шести у меня возникла неудержимая тяга к музыке, а когда привели в музыкальную школу, вдруг обнаружилось, что у меня абсолютных слух. С семи лет я начал сочинять музыку, через пару лет сочинял оперы, сонаты, сонатины... После окончания консерватории поступил в аспирантуру в класс Д.Б. Кабалевского. Атмосфера в консерватории была консервативная, и мое увлечение модернизмом страшно испортило отношения с Кабалевским. Он полностью не принимал мое творчество. Даже хотел исключить из аспирантуры, но, чтобы сохранить престиж консерватории, меня выпустили с «тройкой» по специальности. Я тогда играл девятую симфонию и «Африканские песни». И в этот момент, когда, казалось, все кончено, меня поддержал Хренников.
Альфред Шнитке : Мне кажется, Хренников хорошо относился к Караманову. Не раз хотел привлечь его в свою команду.
Я поступал в консерваторию вместе с Дариком, и он уже тогда поразил меня двумя вещами: во-первых, из всех поступающих только мы двое написали вступительный диктант по сольфеджио; а во-вторых, когда в процессе этих же экзаменов он меня попросил сыграть на рояле и я сыграл первую часть Второго концерта Рахманинова, он отметил не «козырные» места, которые обычно отмечают все, а интересные гармонически. Потом обнаружилось, что у него — феноменальный слух и невероятная память.
Он всех нас превосходил тем, что писал очень быстро и много и при этом совсем не занимался всякими утомительными предметами. Как-то мимоходом добивался того, для чего другим нужно было много старания и терпения. Его педагог Сергей Сергеевич Богатырев водил Дарика к Шостаковичу. Дмитрию Дмитриевичу понравились сочинения студента.
Хочу рассказать одну историю. 1964 год. Мы были напуганы рассказами об авангардистах, об их чудовищном поведении. В это время впервые приехал в Москву Луиджи Ноно. И мы увидели совершенно очаровательного человека, обаятельного, с кротким, почти ангельским голосом. Из старинной семьи, которой сотни лет, и все такое... Это с одной стороны. А с другой — коммунист, член ЦК компартии. И вот он показал музыку, которая, по представлениям наших преподавателей, должна была служить примером отвратительности авангарда и умозрительности техники.
А мы поняли, что его музыка отличается предельной экспрессией и одновременно строга и чиста.
Исполнение проходило в Союзе, и сначала ему показали «козырные» сочинения наших композиторов — почти все они вызвали у Ноно резкое неприятие. Затем прослушали произведения Каретникова, Денисова, мою ораторию «Нагасаки», а Дарик показал «Африканские песни». И вот они-то и произвели впечатление на Ноно.
На следующий день в Союзе состоялась еще одна встреча. Накануне Ноно побывал на концерте одного из ведущих наших композиторов и демонстративно покинул зал. А вечером этот композитор, страшно разозленный, потребовал, чтобы из зала убрали всех сопляков, то есть Денисова, Караманова и меня. И мы униженно слушали из-за двери.
После этого Дарик приезжал еще несколько раз из Симферополя и всегда привозил кучу нот. Сейчас не помню, инструментовал ли он свое самое большое сочинение для оркестра...
Корр . : «Свершилось»?
А.Ш. : Да, именно ее.
— Эту симфонию, теперь уже полностью оркестрованную, до недавних пор он и показывать боялся, поскольку сочинение глубоко религиозное.
— Это произведение, по-моему, выдержало испытание временем, как, впрочем, и его фортепьянные фуги. Недавно слушал их. Удивительная музыка. Какой масштаб, широта дыхания!
Тихон Хренников : Считаю, Караманов — один из самых талантливых композиторов Советского Союза. Я всегда восхищался его сочинениями, яркими, индивидуально очерченными.
Корр. : Как вы думаете, Караманову пошло на пользу увлечение авангардом?
— Такие увлечения только обогащают композитора. Разумеется, на Караманове они сказались положительно, но он, несомненно, пошел дальше авангарда. У него прекрасная музыка.
— Известно, что когда-то Кабалевский выпустил Караманова с тройкой по специальности только потому, что тот экспериментировал в музыке. Вы пытались его поддержать...
— Нет. Просто помог перейти в мой класс и спокойно закончить консерваторию. Не помню, почему он не остался в Москве…
А.К. : После окончания аспирантуры Тихон Николаевич предложил мне год поработать в Клину в Доме-музее П. И. Чайковского. Были уже подготовлены все документы, но я не смог перебороть себя. Я бросил их на стол секретарше со словами: «Всякая бездарь живет в Москве и отирается в приемных, а я должен ждать Москвы, как милости! Не стану!» И в тот же день уехал в Симферополь.
А.Ш. : У Дарика был период, который мог бы кончиться плачевно для его творчества. Но он нашел силы не изменить своему дару. А ведь какая заманчивая перспектива: поработал годик в Клину, а там, глядишь, и в Москву бы позвали. Тихон Хренников включил бы его в свой секретариат, и его музыка стала бы широко исполняться.
А.К. : Я жил в Симферополе, работал. Написал музыку к фильму «Обыкновенный фашизм», заработал какие-то деньги. Но дело не в этом. Ромм дал мне внутреннюю твердость, уверенность, умение выделить главное. Тогда же, в 1965 году, я написал большую симфонию «Свершилось» и посвятил ее Господу. Сочинение не купили до сих пор, хотя с 1970 года началось мое сотрудничество с Министерством культуры и у меня стали закупать произведения регулярно, по симфонии в год. А вот продолжения не было: ничего не распространялось.
Т.X. : У министерства мало возможностей, у них ведь нет даже филармонического отдела. И, по сути, они не влияют на концертные организации страны. Конечно, мы постоянно ведем борьбу, чтобы изменить ситуацию. Не так давно по этому поводу вышло постановление ЦК и правительства, но, увы, все осталось по-старому.
Корр. : Ладно. Музыку не исполняют, но почему ее не издают?
— У министерства нет своего издательства, а вот мы издаем Караманова.
— Что-то не припомню...
— Видите ли... Караманов — больной человек. Нужно, чтобы композитор сам проявлял инициативу, а он не проявляет.
— Разве предложения исходят не из Бюро пропаганды советской музыки?
— Не всегда мнения совпадают...
— Все хвалят Караманова...
—Вы правы, но никто палец о палец не ударил, чтобы помочь.
— Чем же все-таки занимается Бюро пропаганды?
— У нас две с половиной тысячи композиторов, и каждый претендует на то, чтобы быть...
— А если честно, сколько настоящих композиторов из двух с половиной тысяч?
— Десяток. От силы — два. И чем слабее композитор, тем больше у него претензий. Конечно, наше Бюро пропаганды не идеально...
Стоп. Вот и первая кочка, о которую споткнулось плавное течение композиторской судьбы. Первое лицо в Союзе композиторов, Тихон Николаевич Хренников, признает, что настоящих композиторов в стране не более двух десятков и в их число, несомненно, входит наш герой. И вроде бы Тихон Николаевич искренне его поддерживает и хочет помочь.
Но что-то с моим слухом происходит, или «что-то неладно в королевстве»: хочет, да не может. Возможно ли это? И мыслимо ли, чтобы Бюро пропаганды советской музыки в течение почти трех десятилетий «не замечало» композитора, которого столь однозначно признают по меньшей мере талантливым и «консерваторы», и «авангардисты»?
А.Ш. : Были неоднократные попытки помочь композитору. В частности, у Крылатова, члена Союза композиторов, мужа сестры Караманова. И покупка его произведений министерством — заслуга опять-таки Крылатова.
Корр. : Представим, что не было бы личного пристрастия Хренникова к Караманову и хлопот Крылатова...
Владимир Федосеев : Он бы умер с голоду.
А.К. : В 1979 году была исполнена моя драматория «Ленин» на стихи Маяковского, написанная в 1964 году. Мы долго искали чтеца, наконец наш выбор остановился на Евгении Евтушенко. Мы не ошиблись. Он оказался предельно музыкальным и точным, а ведь такого жанра еще никогда не было: мелодекламация с оркестром. Но за день до премьеры выяснилось, что по городу не расклеено ни одной афиши. По телефону отвечали: в Большом зале консерватории ничего нет, и даже в сводной афише на этот день был прочерк. Причем везде врали, что афиши расклеены.
Тогда мы сели писать афиши от руки и развозили их по городу. Работали всю ночь, и в результате зал был полон.
Т.X. : Такого случая не припомню. Но подобное вполне могло произойти.
Корр. : Неужели чья-то злая воля?
— Скорее расхлябанность. Часто случается, что афиши не печатают. Я понимаю, вы ищете сенсацию...
— Нет, просто пытаюсь понять...
— Понять? Что в нашей музыкальной жизни полный бардак?
В.Ф. : Для меня ситуация не нова. В моей жизни и не такое происходило. Конечно, это было сделано не против Евтушенко — к тому времени он уже перешагнул планку, где пакостят по-мелкому. Вне всякого сомнения, акция была направлена против Караманова. Видимо, его просто не хотели показывать публике. К подобным темным делам впору прокуратуру подключать. Существуют такие ниточки, за которые если потянуть — вся информация сразу же пропадает, но в другой раз ежели дернуть, то о концерте, не представляющем никакого интереса, сразу же звон раздастся — и по радио, и по ТВ, и в газетах, глядишь, билет достать невозможно!
Тут много ходов: можно, например, повесить все афиши в Бибиреве и честно сказать, что вывешено положенное количество. Ну и как это назвать?! Слов не хватает...
Корр . : А по какому признаку определяется «нужная» и «ненужная» музыка?
В.Ф. : Музыку Караманова никто из влиятельных людей не поддерживает, о ней никто не говорит на секретариатах, ее замалчивают — и получается так, что она вроде бы и не нужна. Эти люди хорошо все улавливают. Если нет сигнала, значит, музыка Караманова не нужна.
А что творится на крупных конкурсах! Еще и конкурс не начался, а уже имя какого-нибудь исполнителя раздувают, «качают»...
Думаю, в неприятии творчества Караманова главное то, что он необычайно талантлив. Многим пришлось бы потесниться на его фоне. Обратите внимание — в международных музыкальных издательствах фигурируют одни и те же имена, и все западные музыканты называют одну и ту же обойму. Бесспорно, все они хорошие композиторы. Но неужели мы так бедны? Причины — в Союзе композиторов. Они не дают информации. Подсчитаем: Сидельников, Овчинников, Каретников, Буцко, Караманов — это все высочайший уровень. Конечно же, о них будут говорить, произведения будут исполнять, но... после их смерти.
A .Ш. : Конечно, история с афишами не случайна. Для этого нужно просто подкупить какого-нибудь дядю Васю, и, уж будьте уверены, ни одна афиша не появится. Вот и вся механика. Она блестяще отработана, и, кому надо, ее знают.
А вот и вторая кочка. Казалось бы, 1979 год. Разгар всяческих юбелиад, на каждом углу обывателя встречают плакаты, где лукаво улыбающийся Ильич подтверждает, что товарищи идут верной дорогой. В самый бы раз такую ораторию, да еще осененную известнейшей на Западе фигурой Евтушенко. Так нет же! Накося выкуси!
А ведь все не так просто! Уверен, не только желанием не пропустить за планку обусловлена такая обструкция. Все дело, видимо, в беспредельной искренности Караманова, в его искренней любви к вождю мирового пролетариата, в противовес холуйству и лицемерию официозных творцов юбелиады.
Свидетельствую: не стал бы Караманов писать ораторию, если бы хоть капелька сомнения запала в душу. Не такой он человек: лгать и лакействовать не обучен.
И именно искренность, объединенная с незаурядным дарованием, делала сочинение таким опасным для тех, кто и устроил грязную эту историю.
А.К. : В конце 1982 года была исполнена моя «Поэма победы» — цикл из шести симфоний. Есть и другое название — «Бысть». Написана она по «Апокалипсису», но в то время предъявить публично сочинение с таким названием было просто немыслимо, и из тактических соображений цикл назвали «Поэма победы». Казалось, я на взлете: благодаря Тихону Николаевичу Хренникову на «Мелодии» договорились о записи всех шести симфоний. Шли исполнения. Работа с Федосеевым проходила предельно четко и корректно. И тут Хренников решил представить меня секретариату. С его стороны, это был тактический ход, чтобы оправдать появление многих моих работ одновременно. Ведь планировался еще выпуск концерта «Аве, Мария», музыка должна была зазвучать на радио и телевидении. Я уезжал в Симферополь окрыленный.
Седьмого февраля 1983 года я приехал в Москву и пошел в радиокомитет за записями своей музыки. Там я попросил дать музыку в зал — она звучала прекрасно.
А вечером собрался секретариат — около шестидесяти человек. Я вошел в зал и увидел злые лица собравшихся. Когда зазвучала музыка, я пришел в ужас — она была безнадежно испорчена! В ней не было ни крещендо, ни диминуэндо! Какое-то глухое урчание...
И я увидел, как лица присутствующих светлеют, становятся радостными. Они торжествовали! Я плюнул и, не дожидаясь конца секретариата, ушел.
После этого памятного «сборища» многое было отменено. Только к концу 1983 года в исполнении оркестра под управлением Владимира Федосеева прозвучала «Великая жертва», ее подлинное название — «Блажени мертвии». Разумеется, о «Мелодии» или телевидении речи быть уже не могло. Мы договорились с Федосеевым о встрече в начале 1984 года, но я на встречу не явился. У меня не оставалось средств, и я был вынужден согласиться на предложение написать музыку к фильму «Судьба барабанщика». Честно говоря, после такого секретариата я уже боялся приезжать в Москву. К тому же Хренников отмахнулся от меня, а отношение в Союзе и министерстве стало резко враждебным. Пять лет назад я получил последний гонорар.
Т.X. : Что-то припоминаю об этом секретариате — кажется, была плохая запись. Я плохо соображаю в технике и не знаю, как могло такое случиться. Конечно, вы пытаетесь найти криминал... Сейчас вспоминаю, возникло ощущение, что музыка чудовищно плохо записана. Вы знаете, я всячески пропагандировал Караманова, но, когда прозвучала такая запись, я был поражен…
Корр. : Именно тогда все надежды Караманова рухнули...
— У нас ведь все — крупные индивидуальности, им могла просто не понравиться эта музыка. Все ведь зависит от исполнения, а запись была просто чудовищная.
— И после этого его вычеркнули из планов фирмы «Мелодия»...
— Секретариат здесь ни при чем! Мы не имеем никакого влияния на «Мелодию», и не пытайтесь объяснить это чьей-то злой волей!
— Вы считаете, что в нашей музыкальной жизни не существует тайного недоброжелательства и козней?
— Может быть и есть. Скорее всего есть. Но скажу о себе — я люблю музыку своих коллег и искренне радуюсь их удачам.
— Алемдар Сабитович рассказывал, что, войдя в зал, он увидел совершенно черные, похоронные лица секретариата; но, когда зазвучала чудовищно испорченная музыка, лица секретарей стали праздничными...
— Он наблюдательный парень.
— Возникает ощущение, что какая-то сила постоянно противостоит Караманову, делает все, чтобы он сидел в Симферополе и никогда из него не выбрался.
— Единственное, в чем могу с вами согласиться, — конечно же, каждый думает о себе в первую очередь. У нас попадаются такие эгоцентрики — просто звериные. И не надо преувеличивать значения Союза. Мы можем только просить, а поддерживать всерьез творчество композитора должно государство. Я, в свою очередь, буду делать все, что в моих силах, чтобы музыка Караманова звучала. Ведь такие выдающиеся личности, как он, рождаются крайне редко.
В.Ф. : Серость всегда объединяется, и, к сожалению, в союзы проникло больше бездарей, чем талантов. Встречались композиторы, которые не могли сочинить даже канву, а давали только ниточку. На их фоне Караманов, конечно, не нужен. Ведь он заслонит многих... И для них это опасно. Караманов слишком ярок. Я вполне допускаю, что такой случай с записью мог иметь место. К сожалению, сталкивался с подобными случаями.
А вот и третья кочка — последняя ли?
Технически грамотные люди объяснили мне, что для достижения подобного эффекта, который я осмелюсь назвать «эффектом Караманова», есть несколько путей, но все они требуют специальной обработки магнитной пленки, и ни о какой случайности речи быть не может.
Значит, все-таки заговор? Нет. Боюсь, все обстоит значительно хуже — инстинктивная реакция воинствующей бездарности на проявление яркого таланта.
Не думаю, что среди членов того секретариата были личные враги Караманова. Да и откуда им взяться, коли он — в Симферополе, а они — в Москве. Но Система работает безошибочно, она с тотальностью и неумолимостью асфальтового катка стремится все укатать и свести к среднему уровню. И сам Т.Н. Хренников одновременно и господин, и слуга именно Системы: он лично сочувствует Караманову и понимает весь масштаб его дарования — отсюда и помощь в закупке произведений, и искреннее желание сделать музыку композитора достоянием общества. Но, как только Система отторгает талант, все доброжелательное отношение уходит на второй план, а на первый выдвигается именно клановая солидарность. Обидно.
А.Ш. : Убежден, на пути Караманова и других талантливых композиторов ставят искусственные препоны, чтобы не допустить сравнения не в свою пользу — это, как дважды два ясно.
Этот материал готовился мною, начиная с весны 1989 года. Признаюсь, я ждал обещанного Тихоном Хренниковым выхода из печати карамановских сочинений. Ждал и возвращения Владимира Федосеева к музыке Караманова.
Понимаю, что и у Тихона Николаевича, и у Владимира Ивановича множество забот и без того, но все равно ждал и придерживал статью, ожидая, может быть, по застойным традициям, исполнения сочинений Караманова, к которому ее можно было бы подгадать. Но, кроме исполнения учениками Веры Горностаевой в Малом зале консерватории, так ничего и не дождался.
Алемдар Караманов живет в Симферополе. Живет по-прежнему скудно, но гордо. Когда его не станет, на его доме установят мемориальную доску.
«Смена», 1991 № 8.
| 
