П.С.КАРАМАНОВА. ВОСПОМИНАНИЯ О ДЕТСТВЕ
И РАННЕЙ ЮНОСТИ АЛЕМДАРА КАРАМАНОВА
Многие годы прошли с того радостного для меня дня, когда мой долгожданный первенец появился на свет. Измученная бессонной ночью, я лежала в полузабытье. Голос акушерки вернул меня к действительности.
— Мамаша, — сказала она, — взгляните на вашего сына. Я сейчас уношу его в детскую.
Я открыла глаза. Акушерка умело поддерживала слабенькое тельце, окутанное простынкой, так, что казалось, головка сама крепко держалась на шейке. Лицо крошки, неподвижное и спокойное, словно было из светло-розового мрамора, большие глаза смотрели вперед, куда-то вдаль, на крупной головке не было ни единого волоска. Он выглядел так, словно его только что вынули из ванной. Он молчал.
Эта первая встреча с моим сыном произошла в шесть часов утра десятого сентября 1934 года.
— Вы его купали? — спросила я, удивившись виду новорожденного.
— Нет, — ответила акушерка. — Это он такой чистенький родился.
Назвали мальчика, по желанию отца, Алемдар. В переводе с арабского значит «впереди несущий знамя».
Ребенок оказался бессонным, беспокойным. Не имея опыта, я терялась, не знала, что делать, как ухаживать за ним. К счастью, со мной жила моя мама, она и научила меня уходу за малышом. Работу мне пришлось оставить, она была далеко от дома, где я жила с семьей, но очень печально для меня было еще то, что я должна была оставить учебу в музыкальном училище. Малыш совершенно не выносил звуков музыки. Я начинала заниматься, а он — плакать. Плакал до истерики, пока я не закрывала крышку рояля. Я не могла приучить его к музыке. Ради него пришлось надолго для себя закрыть крышку рояля (П.С. Караманова училась в музыкальном училище, но не окончила его).
Вскоре у меня родилась дочь, потом еще сын, и самой мне стало не до музыки. Но обидная мысль, что мой старший сын еще в младенчестве отверг музыку, всегда мучила меня. Я очень любила музыку и всегда мечтала, что именно он станет музыкантом, и вдруг такой удар…
Дети подросли, пошли в детский сад. Алемдар никогда не любил детский сад, часто шел туда со слезами. Спросишь: почему ты не хочешь идти? Отвечает: ушки болят. Детки очень кричат. Но в саду был послушен. Когда заставляли, читал стихи, когда требовали, участвовал в танцах и пел песни. Больше всего любил сидеть один в углу, словно наказанный, и радостно оживлялся, бежал в переднюю, когда воспитательница сообщала: за тобой пришла бабушка.
Дома он был совсем другой: веселый, охотно играл с младшими сестрой и братом. Рано с помощью бабушки (ему было тогда четыре года) научился читать, писать печатными буквами. Смастерил из картона часы-ходики (уже понимал время), долго забавлялся ими, привлекая к ним внимание младших.
Алемдар был умный и развитой для своих лет мальчик, его, конечно, можно было рано начать обучать музыке, но я никак не решалась заговорить с ним об этом, боялась услышать окончательный отказ.
Вообще в дошкольные годы мне мало приходилось видеть днем детей. Утром они уходили в детсад, а когда я возвращалась с работы, было одиннадцать вечера, и дети уже спали. Но выходной у нас был общий. Однажды за долгие годы, сама не знаю почему, я открыла рояль и заиграла романс Шуберта «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной». Дети были заняты игрой в соседней комнате. Я не пела, играла романс без слов. И вот когда уже заканчивала второй куплет, чье-то легкое прикосновение заставило меня обернуться. Это был Алемдар.
— Что ты играешь, мама? — спросил он.
— Тебе нравится?
— Да. В детском саду так не играют.
— А ты хочешь научиться сам это играть?
— Да.
Для меня это было второе его рождение. Я засуетилась, заспешила, боясь потерять эту добрую минуту и волнуясь от радости, подмостила на стул подушку, а под ноги скамеечку (он еще был мал), усадила мальчика за рояль. Отыскав школу для начинающих, приступила к первому уроку. Я делилась с ним своими знаниями, как умела. Алемдар оказался очень понятливым, быстро все запоминал и за два–три урока уже изучил скрипичный ключ, а басовый, мне кажется, он как-то постиг сам.
Занимались мы с ним каждый день утром до детского сада. Надо было встать пораньше, чтобы иметь час или более на занятия. Он никогда не ленился и не уставал заниматься. В выходной день мы часто с ним сидели за роялем по три часа, и когда бы я ни спросила: «Ты устал? Давай отдохнем», — он всегда отвечал: «Нет, я не устал».
Я занималась с ним год. Когда ему исполнилось семь лет, повела его в детскую музыкальную школу при музучилище. В это время там было прослушивание и набор учеников. В классе находились Ева Павловна Сеферова, преподаватель фортепиано музучилища, и Иван Иванович Иванов, профессор теории музыки. Алемдар уже хорошо играл на рояле для первого класса, но его никто не попросил что-либо исполнить. Иван Иванович постучал карандашом по роялю и сказал: «Повторяй». Он проделал это несколько раз в разных сложных сочетаниях. Алемдар четко и правильно повторял.
— У меня все, — сказал Иван Иванович и, опустив руки на клавиши, взял какой-то аккорд. Ева Павловна в это время подозвала к себе Алемдара.
— До — ми — соль — до, — сказал Алемдар, подходя к ней.
— Что? — засмеялась Ева Павловна.
— О, да у него абсолютный слух, — сказал Иван Иванович. — Это же он мой аккорд называет. А ну, иди сюда, мальчик. Стань ко мне спиной. Я буду брать аккорды, а ты мне их называй.
Алемдар быстро, без ошибки перечислял все звуки аккордов.
Ева Павловна Сеферова преподавала в музучилище, но некоторых одаренных учеников детской музыкальной школы брала к себе в класс. Алемдара она зачислила в свой класс. Это была осень страшного 1941 года. Немцы наступали, наступал голод и холод.
У меня на руках была большая семья — трое маленьких детей, парализованный старый отец, старая мать и муж-инвалид (он потерял глаз). Эвакуироваться с такой семьей я не могла. У нас не было ни обуви, ни одежды для этого. Оставить стариков одних я тоже не могла. Решила оставаться на месте, или пережить, или умереть, но всем вместе.
Страшные дни. Бомбежки все усиливались, немцы приближались.
Я работала в библиотеке Дома учителя. Читателей было очень мало, и ходили они ко мне с черного хода. В здании находились советские войска, и главный вход для гражданского населения был закрыт.
Однажды ко мне зашел комиссар и сказал: «Закрывайте библиотеку и больше не приходите». Я поняла, что означали его слова. Через два дня немцы были в Симферополе.
Музыкальная школа открылась, кажется, через месяц или два, точно не помню. Я повела Алемдара к Сеферовой. Занятия в школе понемногу налаживались. Я упорно и настойчиво водила на уроки сына. Соседи в доме, где я жила, удивлялись мне, осуждали меня, считали, что нас все равно ждет смерть и что я напрасно мучаю себя и ребенка.
Я не знаю, откуда бралась у меня энергия ходить по деревням, менять вещи на хлеб, работать на своем огороде и очень серьезно относиться к занятиям Алемдара. Я считала: нельзя упускать время, музыка имеет свои пределы для ее начала, а если погибнем, ну что ж…
Я тогда еще не знала, что вместе с игрой на рояле в нем пробуждалось творчество.
Однажды, придя с урока, Алемдар уселся за стол и чем-то долго занимался.
— Мама, — позвал он меня. — Иди сюда.
Перед ним на столе лежал клочок бумаги. Неровные, с неправильными промежутками между ними, строчки изображали пять нотных линий, начерченных им. Вначале стоял на первой строчке скрипичный ключ, смешно нарисованный задом-наперед, на второй стоял басовый, довольно правильно изображенный. Дальше шли ноты — половинки, четверти и даже восьмые, паузы тоже занимали какое-то свое место. Большинство нот имело очень странное положение хвостиков, и все было, конечно, по-детски неумело.
— Ты что, Алемдар?
— Вот, я сочинил.
Я недоверчиво, с удивлением смотрела на его первое сочинение.
— Ну что же, сыграй! – сказала я. Но написанная им музыка оказалась для него трудной, и он не мог ее сыграть.
Я решила познакомить с творчеством Алемдара Еву Павловну. Она одобрила, похвалила, указала на недостатки и неправильности, сказала, чтобы он обязательно написал еще что-нибудь.
В эти дни бумаги не было, ни нотной, никакой. Ева Павловна, где могла, доставала ее. Я линовала бумагу, и Алемдар каждый раз радовался, видя налинованные разноцветные клочки, на которых все же можно было писать свои сочинения. Он уже был во втором классе детской музыкальной школы, когда Ева Павловна подарила ему чистый лист настоящей нотной бумаги. Он страшно был рад и просто бегом спешил домой с урока.
— Алемдар, — сказала я, — отчего ты так бежишь?
— Я спешу, чтобы скорей записать музыку.
— Пропой ее мне, — попросила я. — Он остановился, удивленно глядя на меня.
— Как же я могу ее тебе пропеть? — воскликнул мальчик. — У меня в голове звучит оркестр. Как я могу тебе что-то пропеть!
Писал он сложно для своего возраста, не имея представления о правилах композиции, писал так, как музыка звучала у него в голове. Это были музыкальные фразы, то короткие, то расширенные, которые он не мог еще играть сам. Ева Павловна уделяла ему много внимания, объясняя ему достоинства и недостатки его сочинений. Она была очень внимательна к его творчеству.
Был такой случай. Алемдар принес на урок свое сочинение. В классе находился Иван Иванович. Ева Павловна сыграла написанное Алемдаром.
— И вы уверяете, что этот мальчик музыкален, — сказал с возмущением Иван Иванович. — Вы только вслушайтесь, как он заканчивает фразу! Здесь надо вверх, а он берет вниз.
— Нет, — возразила Ева Павловна, — такое заключение встречается у некоторых классиков. Здесь нет ничего антимузыкального.
И Ева Павловна пересмотрела множество музыкальной литературы, пока действительно не нашла подтверждение своим словам. К сожалению, она занималась с Алемдаром всего два года, потом уехала, и больше уже никто так, как она, не обращал внимания на его творческое развитие. Я сохранила, что сумела, из его детских творческих записей и, когда Алемдар вырос, передала их ему.
Успехи по фортепьяно у Алемдара были хорошие, но он был рассеян, не собран. Он был во втором классе, но его никак не решались выпустить в концерте. Выученную вещь сыграет блестяще, скажут повторить ее — играет плохо.
У немцев был какой-то праздник, и было приказано музыкальному училищу дать концерт. Не знаю, почему, Ева Павловна включила в программу и Алемдара. Для концерта она приготовила с ним пьесу «Ручеек». Пьеса очень нравилась Алемдару, и он сыграл ее блестяще.
Концерт прошел хорошо.
Педагоги, желая помочь нуждающимся детям, составили список, в который вошел и Алемдар, и подали список, кажется, в городскую управу, ходатайствуя о помощи. Каков же был ужас для меня, педагогов, остальных учащихся и их родителей, когда пришел ответ. «…Если указанные дети действительно одаренные, их немедленно надо отправить для обучения в Берлин. Там они будут жить и смогут получить настоящее музыкальное образование. На каникулы они будут приезжать к своим родителям…», — и так далее.
Я прибежала к Еве Павловне и просила ее немедленно исключить Алемдара из школы. К счастью, это были последние месяцы оккупации. Немцев прогнали из Сталинграда, с каждым днем их дела шли все хуже и хуже. Теперь им было не до музыки. Школа не работала. Но Ева Павловна не оставляла Алемдара. Она занималась с ним на дому.
Немцев прогнали из Симферополя. Война уходила от нас все дальше и дальше, и жизнь в городе понемногу стала налаживаться. Музыкальная школа открылась и начала работать по советской программе.
Алемдар был зачислен в третий класс. В это время Ева Павловна уехала, и ее заменила молоденькая преподавательница, окончившая Ленинградскую консерваторию, Ирина Аркадьевна Брискина.
Послушав Алемдара, она взяла его в свой класс, но сразу же сказала, что она не может взять на себя руководство творчеством мальчика, но поможет привлечь к нему внимание педагогов, которые окажут ему помощь. Алемдару разрешили посещать уроки по гармонии со студентами первого курса. Его определили заниматься по композиции на дому с профессором Иваном Ивановичем Ивановым.
Занимаясь с почти взрослыми ребятами, Алемдар был вовлечен ими в нехорошую историю. Музыкальные диктанты Алемдар писал быстро, без ошибок. Ребята это заметили и стали учить его передавать им шпаргалки. Педагог обратил внимание, что класс пишет диктанты удивительно правильно. Он стал следить и скоро обнаружил того, кто рассылал шпаргалки. Бедному Алемдару очень попало. В наказание его посадили одного на переднюю парту.
Алемдар делал успехи по фортепьяно, но остальные занятия его не очень интересовали. Эти занятия даже как будто смутили Алемдара, и он стал реже и реже сочинять сам. Меня очень огорчало это. Мне казалось, что композиторское дарование постепенно покидает его. Я старалась утешить себя мыслью, что он все же еще очень мал для всех этих наук.
В это трудное время я старалась внести в нашу жизнь светлые минуты. Отмечала, как могла, все государственные праздники: годовщину Октябрьской революции, Первое Мая, Новый год, а также день рождения каждого члена семьи. Какие-либо подарки, игрушки или одежду я не могла дарить. Магазины тогда были пусты, а купить на частном рынке я не имела возможности. Единственным подарком, который дети ожидали всегда с нетерпением, был пирог. Пирог из муки с отрубями, но зато с повидлом и большой по размеру, чтобы каждый мог получить кусок побольше. Моя мама умела так красиво украсить пирог ажуром из теста, сделать его пышным, румяным, вкусным, очень вкусным по тем временам, что когда пирог подносили на блюде имениннику, всеобщему восторгу не было границ.
Было 19 октября, день моего рождения. Моя дорогая девочка где-то у подруг достала розы и поднесла мне чудесный букет из красных, белых и розовых дивно пахнувших роз. Младший сын Сашенька поздравил меня, поцеловал и подарил нарисованную им самим картинку с надписью «Мама». Алемдар подошел, поздравил и, очень смущаясь, сказал: «Вот, я написал. Посвятил тебе. Сыграй. Мне кажется, это хорошо».
Он подал мне лист нотной бумаги. «Моя тайна» — было заглавие, потом сбоку приписано: «Посвящаю маме».
— Почему же «Моя тайна»? — удивилась я. Он всегда давал названия своим сочинениям, но «Моя тайна»? Название это было очень загадочное.
— Потому, что это секрет. Я очень люблю тебя, — пояснил Алемдар шепотом, прижавшись ко мне.
Я не поняла его объяснения, но название этой пьесы сохранилось. Много лет спустя, когда его маленькой дочери Кристине еще не было восьми лет, она играла эту пьесу по телевидению.
После освобождения Крыма от немцев в газете «Крымская правда», издаваемой в Симферополе, появилось стихотворение:
Тяжелым снарядом расщепленный тополь
Лежит в придорожной пыли.
Любимый наш город, родной Севастополь,
Ты ждал нас, и вот мы пришли.
Было несколько куплетов, но я помню только начало. Чьи слова — тоже не помню. Алемдар написал на них музыку. Ни петь, ни играть свое произведение он не мог. На концерте исполняли другие, а маленький композитор стоял сбоку от сцены, нервно подергивая левой частью лица и шеи (эта привычка не оставляла его всю жизнь). Ему тогда было десять лет. Это сочинение утеряно.
По фортепиано Алемдар делал успехи. В первый год после освобождения от немцев на концерте-экзамене он блестяще исполнил программу-максимум, и педагоги отметили его незаурядное музыкальное дарование. Педагогический совет постановил:
• Освободить Алемдара от платы за обучение в детской музыкальной школе.
• Зачислить его на стипендию как студента первого курса училища.
• Дать ему хлебную карточку и паек студента первого курса.
Какая это была для моей семьи большая помощь! Алемдару еще не исполнилось тогда десяти лет, кроме него у меня было еще двое маленьких детей. Эта помощь дала мне возможность продолжать его музыкальное образование.
В это время он учился и в общеобразовательной школе. На занятия в музыкальную школу приходилось ходить вечером.
Было очень трудное время. Не было ни одежды, ни достаточного количества еды. Зима выпала очень холодной. Одев Алемдара в бабушкино пальто (своего у него не было) и закутав голову своим платком (шапки тоже не было), я вела его на урок. Хорошо, что он был нетребовательный и не обращал внимания на свою одежду. Другого, пожалуй, так бы не нарядили. Я сама стеснялась и обычно раздевала Алемдара перед входом в училище.
Многие знали мое бедственное положение. Часто, пока мы ждали своей очереди на урок, педагоги угощали Алемдара то булочкой, то бутербродом.
В те тяжелые для всей нашей страны дни я встречала много хороших, добрых людей, помогавших мне. Это были педагоги музучилища, педагоги общеобразовательной школы, где учились мои дети, мой профсоюз; я теперь, к сожалению, даже не могу припомнить их имена и фамилии, но их добрые дела остались в моей памяти. Спасибо им.
Алемдар не сочинял довольно длительное время, и я примирилась с мыслью, что он будет только пианистом. Но я ошибалась. Только позже поняла, что в его детской голове слагались новые, более сложные формы музыки.
Однажды я застала его над сонатинами Моцарта, Кулау.
— Мама, сказал он, — посмотри, как строятся сонатины. Видишь, все одинаково: аллегро, адажио, финал. Надо взять главную тему, потом делать разработку. Побочная тема… Я никак не мог понять, а это просто. Ведь правда?
Мы долго вместе разбирали построение сонатины. Алемдар остался доволен, и, как результат нашей работы, им была написана небольшая сонатина.
В те времена Алемдару редко приходилось слышать музыку. Радиоприемники были дорогие, я не могла купить. Провести трансляцию — тоже было недешево. Музыку он слышал только ту, что играл сам, и на школьных концертах, когда играли другие. Очень любил Бетховена, Моцарта. Музыка не мешала ему быть помощником мне в доме. Я берегла его руки, но пилить дрова, копать огород больше было не с кем. Этот худенький десятилетний мальчик справлялся с работой охотно и лучше меня.
Еще он любил радиотехнику. Собирал разные старые части, провода, винтики. Очень мечтал сам построить радиоприемник. Много позже он его построил.
Как-то раз я повела детей в кукольный театр. Тогда это был очень скромный театр. Представления шли поверх ширм, и куклы были маленькие. Алемдару очень понравилось представление. Он набрал глины, слепил головы, раскрасил их человеческими лицами, вместо волос наклеил шерсть. Загородил куском материи нижнюю часть открытой двери и стал показывать представления. Сюжетами были разные сказки. За всех кукол говорил он сам. Тогда не было телевизоров, кино находилось далеко, и детей не всегда туда пускали — малыши охотно посещали театр Алемдара.
Он не ленился писать огромные афиши, приглашая на представления, афиши вывешивал у нас в окне.
Алемдар во всем проявлял творчество. Без этого он не мог. Не любил бесцельно шалить, бегать, драться. Его время всегда было заполнено чем-то интересным. Еще очень любил читать: приключения, фантастику, сказки. За интересной книжкой мог не спать всю ночь.
Несмотря на трудности и недостатки, моя семья была очень дружная, трудолюбивая. Помогала мне сохранять в семье правильную линию и порядок моя маленькая дочь Севиль. Очень добрая, чуткая девочка, она рано поняла тяжесть, лежавшую на мне. Постоянно напоминала мальчикам, как обязаны они трудиться, чтобы облегчить мне жизнь.
Я работала заведующей библиотекой, и у меня был ненормированный рабочий день. Это значило, что я уходила из дома в девять утра и возвращалась в десятом часу вечера. Севиль взяла на себя тяжелый труд воспитания мальчиков. Строго требовала она от них выполнения уроков, постоянной помощи бабушке по дому. Учила бережливости, учила вежливости. Все хорошее, что понесли мальчики с собою в жизнь, было привито им ею. Она безгранично любила Алемдара, не считала для себя за труд почистить его грязные ботинки или брюки, но не прощала ему неприготовленные уроки. Настойчиво и сердито приставала к нему, пока он не усаживался за учебники.
Алемдара в семье любили все. Возможно, за его интересные затеи, которые он постоянно придумывал, возможно, за его доброту и отзывчивость, возможно, за то, что он очень любил всех нас. Я не помню ни одного случая ссоры, брани, драки между моими детьми. Поистине моя семья была очень дружная.
В Симферополь приехал на гастроли Саратовский оперный театр. Мне очень хотелось повести Алемдара послушать оперу. Я достала билеты на «Аиду». Когда мы пришли, контролер не хотела пропустить Алемдара — маленьким детям не разрешалось быть на вечерних представлениях. Я долго умоляла и просила пропустить, наконец, удалось уговорить. На спектакле Алемдар сидел, как зачарованный. Он сердился, что были антракты, так не терпелось ему видеть продолжение спектакля.
Когда мы шли домой, я спросила:
— Понравилось тебе?
— Очень! — с восхищением воскликнул Алемдар. — Только жаль, что они пели, лучше бы говорили, а то ничего не понять.
О музыке — ни слова. Словно он ее не слышал. Я очень огорчилась: «Аида» — моя любимая опера. Алемдар ее не слушал? Я тогда не понимала, что в его детской голове слагались не оперы, не песни, у него звучали симфонии. Их творить он любил всю жизнь.
Алемдар успешно закончил детскую музыкальную школу, но ему надо было закончить семилетку. Педагогический совет постановил:
• Сохранить за Алемдаром стипендию как студенту 1-го курса музучилища.
• Разрешить посещать занятия детской музыкальной школы впредь до окончания 7-ми классов общеобразовательной школы и достижения 14-летнего возраста.
Начался 1949-й учебный год. Алемдар окончил семилетку и все время посещал уроки музыки у Ирины Аркадьевны Брискиной.
Я думала, что Алемдар из детской музыкальной школы автоматически переходит в музучилище. Оказалось, это было не так. Уже прошли все приемные экзамены, прошла еще неделя после экзаменов, когда Наталья Васильевна Михайлова (она тогда была директором музучилища), увидев меня в коридоре, подошла ко мне.
— Разве Алемдар не будет учиться в училище? — спросила она меня.
— Как не будет? — удивилась я. — Он учится.
— Я просматривала сейчас документы поступивших, среди них нет ни заявления Алемдара, ни аттестата об окончании семилетки. Вообще ничего нет.
— Я думала, что он из детской музыкальной школы автоматически переходит в училище… — начала я.
— Нет, это совсем не так! — перебила меня Наталья Васильевна. — Что же мне с вами делать?
Она минуту подумала и, видимо, что-то решив, сказала: «Завтра с утра принесите заявление и аттестат об окончании семилетки. Ведь он будет в училище заниматься не только музыкой, но и проходить и общеобразовательные предметы. Также справку о состоянии здоровья. Ах, вот недоразумение! Никак не ожидала».
Был срочно созван педсовет. Я, волнуясь, ходила по коридору, ожидая решения. Наталья Васильевна Михайлова и Ирина Аркадьевна Брискина доказали педсовету, что к данному вопросу нельзя подходить формально. Мальчик опоздал не по своей вине, а по нашей общей. Нельзя терять талантливого ученика ради формальности, нельзя оставлять его вне училища, без музыкального образования, без педагогического руководства этим образованием.
Алемдара зачислили на первый курс училища. Это была большая радость в моей семье. Младших детей слово «студент», зазвучавшее в нашем доме, сделало как будто по-настоящему младшими, а Алемдара — более взрослым, более ответственным членом семьи. Ему было пятнадцать лет.
Странно держался Алемдар в училище. Во время перерывов между уроками одиноко слонялся он в коридорах. Не было у него товарищей среди студентов. Товарища и друга он сохранил со времен семилетней школы. Это был Миша Буйкин. Он хорошо разбирался в радиотехнике, любил собирать радиоприемники, чем и привлекал к себе Алемдара. Все свободное от занятий время они проводили за сбором радиоприемника. Кроме материалов, которые они находили у друзей, или на свалках, мне пришлось выделять средства на части, которые были только в магазине. Они собрали большой шестиламповый радиоприемник, на это ушло более двух лет, и была затрачена большая сумма денег, на которые можно было купить радиоприемник в магазине, но я не сожалела об этом. Длинные зимние вечера Алемдар с товарищем был дома, занимался интересным для него делом, не скучал, не искал развлечений где-то вне стен дома.
Успехи по музыке у Алемдара по-прежнему были хорошие. К сожалению, он мало сидел за роялем, не добивался «бисерной» техники, но он умел вложить в исполняемое произведение глубочайшее понимание музыкальной мысли, чувства, блеска, страстности, изложение которых доступно только истинному таланту. Может быть, потому, что он был очень занят, или потому, что никто в училище не проявлял к этому интереса, но, как мне казалось, к сочинению музыки он охладел. Иногда я напоминала ему об этом, ответ всегда был уклончивый, вроде: «Мне надо еще многому поучиться, чтобы уметь писать».
Он всегда был чем-то занят, не пустяками, а каким-то творчеством. Снова занялся театром, теперь не кукольным, а с живыми действующими лицами. Большой помощницей в этом была ему сестра Севиль. Она подбирала пьесы и актеров. Алемдара увлекало главным образом оформление спектаклей: писание декораций, световые эффекты. Одну из наших комнат делили на сцену и зрительный зал. Алемдар устроил из простыней раздвигающийся занавес. Бабушкина кровать отодвигалась к стене напротив сцены. На кровать усаживали взрослую публику, которая тоже посещала спектакли.
Я не имела возможности даже на очень скромное финансирование этих спектаклей, а расход был: нужна была бумага на декорации, краски, электрические лампочки, провода, и не помню еще на что. Алемдар придумал брать плату за вход. Взрослые — десять копеек, дети — пять копеек. Сбор вполне оправдывал расход. Контролером на входных дверях была поставлена бабушка, которая по билетам впускала публику.
К сожалению, мне пришлось очень мало видеть эти постановки. Работа в библиотеке заканчивалась в восемь часов. Когда я приходила домой, все было окончено, публика давно ушла, а в квартире ребята к моему приходу старались навести порядок. В те времена не было телевизоров, не было так много кинотеатров, и театр Алемдара пользовался большим успехом.
Сверстники моих детей, будучи уже взрослыми, с теплым чувством вспоминают этот театр, который так хорошо организовал их свободное время, наполнил радостными заботами о костюмах, о бутафории, о том, чтобы хорошо представить пьесу.
У Алемдара появилось новое увлечение, Мальчики собирались на поляне у нас в парке и гоняли мяч. Для меня это его увлечение было просто разорением. Ботинки разбивались в одну-две игры. Тогда не было специальной обуви, но если бы она и была, я не имела возможности ее купить. Кроме того, вечный страх за травму рук, ног, головы. Ведь футбол — игра совсем не для музыканта.
К счастью, увлечение продолжалось недолго. Изжить увлечение футболом помог велосипед. Училище от нашего дома было довольно далеко. Общественный транспорт тогда был только трамвай, но и он мало помогал в поездке в училище. Прямого сообщения от нас не было. К ближайшему трамваю надо было идти почти с полкилометра, потом делать пересадку на другой трамвай. Кроме того, иногда трамваи неожиданно останавливались — не было тока. Когда он мог двинуться дальше — неизвестно. Плата за проезд была довольно высокая — пятнадцать копеек. Пересадка на другой трамвай — еще пятнадцать копеек, возвращение домой из училища — еще тридцать копеек. Немыслимо дорого. Ходить пешком — тоже невозможно, далеко. Будут вечные опоздания, обувь дорогая, сколько ее понадобится для ежедневного пешего хождения по четыре километра.
Трудно было очень, но все же купила ему велосипед. Тогда по улицам не было такого большого движения, и езда на велосипеде была возможной, не столь опасной, как теперь. Велосипед для Алемдара был не только необходимой вещью, он был для него вещью, несущей собой радость, восторг полета, новые, еще никогда не испытанные ощущения. Часто он уносился на велосипеде далеко и возвращался утомленный, довольный. Оживленно рассказывал об увиденных местах. Велосипед помог ему знакомиться с родным краем. Он научил езде на велосипеде сестру и брата. С удовольствием наблюдал, как они по очереди катались. Его радовало, что езда доставляет им удовольствие.
Прошел учебный год. Алемдар перешел на второй курс. Сочинений больше не было. Ему исполнилось шестнадцать лет. Худой высокий мальчик. Есть фотография, на которой он снят с велосипедом. По-прежнему первый помощник в доме по хозяйству. Год проходит без особых эпизодов. Учится на стипендию, это значит – нет троек. Перешел на третий курс. Сочинений нет.
Может быть, стал скрытен? Пишет и не показывает? Не знаю.
В Саратове был конкурс училищ на лучших исполнителей. Алемдара включили в конкурс. Для него это было необычайное происшествие — летели на конкурс самолетом. Первый раз в жизни подняться в воздух, оторваться от земли и увидеть ее с высоты птичьего полета — такое даже не могло присниться. Но, к сожалению, его очень укачало, и он еле живой прибыл в Саратов. Он был одет в совсем не подходящий для выступления на сцене костюм. Другого у него не было. Но хорошие, добрые товарищи охотно одевали его в свои костюмы для выхода на сцену — словом, он получил на конкурсе «5».
Алемдар помогал по дому, катался на велосипеде, любил читать вечерами, строил приемник с Мишей Буйкиным, но мало занимался игрой на рояле и совсем ничего не сочинял.
Огорчению моему не было границ. Я не находила пути, которые могли бы повести Алемдара к намеченной цели. Решила поделиться своей тревогой с Ириной Аркадьевной. Просила помочь советом. Я также просила ее, чтобы Алемдар не знал о нашей встрече. Я не знаю, какие меры приняла лично Ирина Аркадьевна, но комсомол, педагоги очень внимательно стали относиться к нему. Повышенная требовательность во всем, строгость, настойчивость вместе с дружелюбием и добротой понемногу вернули Алемдара на правильный путь. К занятиям он стал относиться внимательно.
Однажды Алемдар с радостью сообщил, что ему предлагают ехать в Евпаторию с театром. Надо было на рояле провести музыкальное оформление спектакля. Оплачивали работу хорошо. Я не видела в этом ничего плохого, деньги были нужны — я дала согласие. Шла пьеса «У черного озера». Музыку к ней написал композитор, он же дирижер театра, Розентур. Когда Алемдар пришел к театру, от которого было назначено отправление на автобусе, артисты покосились на худого высокого юношу, внешним видом не внушавшего доверия к своему мастерству, и стали высказывать сомнения о его способностях.
«Провалит он нам пьесу — шел между ними ропот. — Без репетиции, кто знает, что он там умеет играть? И кто это только выдумал взять этого мальчишку на такое ответственное дело?»
Но пора было ехать. Все уселись, где-то сзади пристроился и Алемдар.
В театре администратор показал Алемдару рояль, на котором он должен был играть, вручил ему ноты, посоветовал хорошенько их просмотреть, и выразил страшное беспокойство, чтобы ноты не потерялись и были возвращены ему в руки после спектакля. Алемдар просмотрел ноты, кое-что проиграл и не нашел в них ничего трудного. Первое действие ноты стояли перед ним на рояле. В антракте он понес их администратору.
— Возьмите, пожалуйста, — сказал он, подавая ноты администратору.
— Но спектакль ведь еще не окончен, — удивился администратор.
— Ничего, — ответил Алемдар. – Я все уже помню. А ноты боюсь потерять. Возьмите, пожалуйста.
Спектакль прошел хорошо. Артисты остались довольны музыкантом. Утром, когда композитор Розентур встретился с Алемдаром, он, смеясь, сказал: «Что же, нам придется платить тебе авторские? Говорят, ты отложил мою музыку и играл свою?»
Алемдар часто ездил с театром. Его работа была большой материальной помощью для семьи.
Однажды ко мне в дом пришел композитор и дирижер театра Розентур.
— Я хочу познакомиться с семьей этого талантливого юноши, — сказал он. — Рад отметить, что таланты все же рождаются, несмотря на тяжелые времена, и, как редкие цветы, преодолев многие трудности, пробиваются к свету, расцветают красивым цветком. Поздравляю вас. Вы — счастливая мать, у вас такой сын. Я хочу предложить вам взять его штатным пианистом в театр.
Даже ни на минуту не соблазнило меня это предложение, я поблагодарила за честь, но сказала, что мечта у нас — это консерватория, и Алемдар не должен связывать себя постоянной работой.
У Алемдара была исключительная память. Прочитав один-два раза текст прозы в полстраницы, он мог повторить его дословно. Музыкальная память тоже была изумительная. Сонату Бетховена «Аппассионата» он, прослушав по радио на улице, стал играть по памяти.
Алемдра задумал в один год сдать третий и четвертый курсы училища. Педсовет разрешил ему это. И вдруг все планы рухнули. Он заболевает среди учебного года брюшным тифом. Болезнь длилась долго. Только почти через три месяца он мог взяться за учебу. Догнал класс, сдал все на «хорошо» и стал студентом четвертого курса.
Запомнился мне один разговор с Алемдаром. Я наводила порядок в шкафу с нотами. С грустью взяла папку с его детскими сочинениями.
— Как жаль, — сказала я, — что ты оставил сочинения.
— Я не оставил, — ответил Алемдар.
— Как же не оставил? Где же они?
Алемдар задумчиво смотрел на меня. Мои слова, видимо, очень взволновали его.
— Мама, — наконец ответил он, — знаешь, мне иногда кажется, что я какой-то большой инструмент, даже не рояль, а что-то очень большое. Когда я вижу море, горы или лес, или ночное звездное небо, это меня так волнует своей красотой, и тогда инструмент начинает звучать. Звучит музыка, звучит оркестр, оркестр звучит у меня в голове, в сердце, во всем моем существе, но я не могу это записать, мама, я очень малограмотный.
Только сейчас я поняла моего дорогого мальчика. Его путь шел к большой музыке, к симфонизму.
Больше я не помню каких-либо исключительных событий в жизни Алемдара. Худощавый, довольно высокий, с большим лбом и выразительными серо-голубыми глазами он был очень обаятельный. Очень добрый, всегда готовый помочь товарищу. Он отличался разносторонними познаниями, острым интересом к различным областям науки. Его интересовали и радио, и физика, и астрономия, а также философия: Ницше, Шопенгауэр, Маркс, Библия. Но друзей в училище у него так и не было. Молчаливым и одиноким, ходившим в коридорах училища, запомнился он всем, кто знал его в то время. Учился он не очень усердно, но благодаря своей хорошей памяти всегда получал хорошие оценки. Выпускные экзамены сдал на 4-5 баллов.
Ирина Аркадьевна сказала, что представитель госкомиссии, принимавший экзамены, дал Алемдару такую оценку: «Я ставлю пять этому юноше за его одаренность. Я вижу, он никакого усилия не приложил для выполнения программы. Если бы он готовил ее, как полагается, он играл бы, как бог!»
Алемдару, в числе пяти процентов выпуска, было рекомендовано поступать в консерваторию.
В заключение опишу последний концерт выпускников училища.
Не помню, что играл Алемдар, но аплодисменты не смолкали долго. Педагоги и студенты полностью находились под обаянием его музыкальности. Глубочайшее понимание музыкальной мысли, чувства, блеск и страстность изложения, доступные только истинному таланту, — все сверкало сегодня в его музыке. Аплодировали без конца, видимо, понимали, что видят своего любимца в последний раз. Он стоял на сцене, по обыкновению смущенно дергая левой щекой и шеей, кланяясь во все стороны. Зал аплодировал, кричал «браво!», бросал на сцену цветы.
И вдруг Алемдар как-то странно изогнулся пополам и коснулся в поклоне лбом пола. Зал неистово загрохотал, завыл, захохотал! Это действительно было очень трогательно. Земным поклоном поблагодарил Алемдар своих педагогов, товарищей-студентов и всех, кто знал его и присутствовал на концерте.
Так простился Алемдар со своим детством и ранней юностью. Впереди его ждала консерватория
Сестра композитора Севиль Сабитовна Крылатова пишет в своем рассказе «Фавориты неба»: «Алемдар с ранних детских лет был изобретателем и большим выдумщиком всевозможных забав и занятий для детей. Ракеты, самопалы, самокаты, самодельные кинопроекторы (работавшие!), вызывающие ужас аттракционы с невероятных размеров шевелящимися и прыгающими пауками, кукольный театр с собственноручно изготовленными из глины куклами и костюмами для них и, наконец, имевший огромный успех у детей и их родителей настоящий детский театр, где Алемдар сам ставил пьесы, сам мастерил декорации и костюмы, сам сочинял музыку, а актерами были дети из нашего и соседнего домов. Алемдар всегда охотно демонстрировал и свои личные способности, что тоже являлось своеобразным развлечением, — любой из нас мог открыть на любой странице любую книгу, и Алемдар, едва пробежав текст глазами, повторял его слово в слово. У меня не было ни музыкального слуха, ни музыкальной памяти, и хотя я и выучила нотную грамоту, мне никогда не удавалось отличить одну ноту от другой по звуку, поэтому мое воображение особенно поражало такое развлечение: Алемдар y саживался под пианино, мы, не понимая, что ему не надо подглядывать, накрывали его голову одеялом, и двое, трое или четверо из нас единовременно и беспорядочно нажимали всеми руками белые и черные клавиши старенького, расстроенного пианино — Алемдар безошибочно называл подряд все ноты из этого хаотичного нагромождения многочисленных звуков. Вот таким образом в детстве тренировался его феноменальный, фантастический слух и музыкальная память. Многие другие наши забавы я уже забыла, но хорошо помню, что двери нашей квартиры никогда не закрывались, любой пришедший к нам ребенок всегда находил себе какое-либо занятие по вкусу. Не было телевизоров, магнитофонов, гитар, не было денег на кино и театр, но не было и праздности, лени, пустословия, раздоров. До сих пор уже взрослые, поседевшие люди с трогательными улыбками на просветлевших лицах вспоминают наше удивительное, увлекательное детство, озаренное разносторонними творческими талантами Алемдара и его неуемной энергией изобретателя».
И еще, в рассказе «Да не оскудеет рука дающего»: « Когда в 1992-м году в квартире лопнули батареи и отопление перестало работать, Алемдар сконструировал очередной, теперь уже продиктованный условиями жизни аппарат — он подавал в комнаты нагретый на газовой плите воздух и спасал квартиру от промораживания. Этой осенью Алемдар смастерил электрообогреватель, выдававший струю теплого воздуха, а за неделю до моего приезда завершил изготовление еще одного аппарата — антифона, своеобразного кондиционера, труба которого теперь поднималась почти к потолку. Не могу достоверно изложить, как циркулировал воздух, забираемый за окном через форточку, как он нагревался на газовой плите, потом подавался в комнаты работающим мотором от пылесоса, как вытягивался вновь изобретенным антифоном скопившийся вверху угарный газ, образовавшийся от вовсю полыхавших горелок газовой плиты. Полыхающие горелки, гудящие моторы, запах угара — и Алемдар, заснувший на своей кровати, — страшная мысль о том, что он может угореть и не проснуться, переворачивала все вверх дном в моем сознании, в душе, в сердце».
|
